В центральной Азии без сомнения очень много земель, богато одаренных природой, но весьма мало таких, которые возбуждали бы столь значительный интерес, как Турфан. Уже издавна ² писалось, что владение это обладает климатом настолько благоприятным для земледелия, что в нем собирают две жатвы, но что, вместе с тем, лето в нем до крайности знойное ³, зима совершенно бесснежная, а почва по преимуществу каменистая и песчаная; что песок этот на его восточных окраинах занимает даже обширное пространство земли, по которому то пересыпается подобно зыби морской, то остается неподвижно приподнятым в виде волн расходившегося было, а затем вдруг замиренного океана: это Хан-хай, т. е. Сухое море китайцев ⁴; что, служа для каждого земледельца в высшей степени заманчивым уголком ⁵, производя лучшие в Мире дыни и виноград ⁶ оно вместе с тем остается доступным только для тех, кто не боится ни сильнейшего ветра ⁷, ни безводья, ни наконец проезда по страшной "долине бесов" ⁸.
         Но страхи эти, действительные для единичных людей, не могли остановить, разумеется, правительства соседних могущественных народов. Неудержимой волной хлынули сюда всевозможные завоеватели и, оспаривая Турфан друг у друга, разоряли его, уводили жителей в плен или заселяли ими соседние земли. Сколько кровавых событий, сколько перемен различных владычеств вынесло на себе население этой страны в первые века исторической своей жизни, и сосчитать невозможно! И китайцы и хиогну и различные гаогюйские поколения, а затем жеужани, дулгасцы, тибетцы и наконец, ойхоры — какая громадная смесь племен, языков, обычаев и культур! И все они не только оросили своею кровью турфанские земли, но и влили ее в жилы коренного населения этой страны — древних чешысцев! Но таково уж было и осталось свойство этой земли — никто из самых сильных завоевателей ее не посмел изменить раз в ней заведенной культуры, которая и сохранилась здесь неизменно до наших времен.
         Земли Турфана, как мы это ниже увидим, действительно представляют из себя не более как песчано-глинистую или даже каменистую степь, на которой вне воды вовсе нет жизни; а воды здесь не много: всего каких-нибудь три, много уж если четыре убогих ручья, и это — на громадную площадь, равную чуть не 10 тыс. кв. верстам! Есть от чего прийти в уныние и невзыскательному номаду! А между тем именно здесь, в этой пустыне, жило и живет немалое население и стояли некогда цветущие города — ядро столь впоследствии знаменитой богатством своим Уйгурской державы. Достаточно вспомнить хотя бы тот факт, "что, когда монгольские императоры нуждались в деньгах, то уйгуры им служили банкирами; так, например, при одном Угэдэе заплачено было им в счет долга 76 тысяч серебряных слитков; равным образом, когда князья крови и вообще сильные люди той эпохи нуждались в жемчуге и драгоценных камнях, в Уйгурию же посылали они людей своих за всем этим, как в другие места за соколами и кречетами" ⁹...
         В чем же кроется здесь секрет и кто те чародеи, поборовшие природу и сумевшие обратить пустыню при посредстве сооружений, не хитрых по выполнению, но гениальных по замыслу, в цветущий оазис? Увы, мы их вовсе не знаем! История застает здесь каких-то чешысцев, без сомнения — испорченное китайцами название нам вовсе неведомого народа...
         Многие ориенталисты считают их за одно из отделений уйгуров, очень рано обратившееся к культуре земли; должны заметить, что гипотеза эта не имеет за себя никаких фактических оснований. В самом деле, на чем покоятся доводы этих ученых? Птоломей упоминает о народе ойхардах, китаец Фа-сянь, подъезжая к Карашару, пишет, что прибыл в землю "Уй". Но ведь Фа-сянь был в Карашаре в 399 г., а китайские летописи упоминают о гаогюйских поколениях (уйгурах), живших в Тянь-шане, к северу от Карашара, уже в начале IV века; в фа-сянево же время (между 399 и 402) совершил свой набег на Восточный Туркестан и Жеу-жаньский ¹⁰ хан Шелунь, причем встретил уже там гаогюйцев и "далеко прошел их землями" ¹¹. Итак уйгуры действительно жили в IV веке в землях Восточного Туркестана, могли жить там, разумеется, и раньше, например, хотя бы в тоже птоломеево время. Но что же из всего этого следует? И что общего между чешысцами — оседлым народом, и сказанными кочевниками? Если допустить даже, что последние действительно перешли к земледелию, то какое же основание имеем мы утверждать, что они сразу перешли к такому сложному полевому хозяйству, какое мы уже здесь застаем (а иного здесь никогда и быть не могло), и одновременно додумались до таких удивительных гидротехнических сооружений, которыми без сомнения могли бы гордиться и современные нам европейские нации?
         В настоящее время, кроме Турфана, подпочвенные воды (если вообще почвой можно называть конгломератные толщи, мощностью до 250 и много более футов) утилизируются для орошения полей еще только в Иране и в местностях, прилегающих к последнему с севера ¹², причем для вывода воды на поверхность земли применяется повсеместно совершенно одинаковое устройство сети подземных каналов. И что же, неужели эти кочевники, "ранняя отрасль уйгуров", додумались до подобного рода сооружений независимо от древних иранцев?
         Таким образом, с первых же шагов нашего знакомства с Турфаном, мы наталкиваемся на целый ряд фактов громадного интереса. Этот интерес поддерживается и другими сведениями, которые мы почерпаем из китайских сообщений об этой стране.
         В Гаочане ¹³, пишут они, есть область и город Хо-чжеу, что значит "огненный город"; назван же он так потому, что дождей в его окрестностях никогда не бывает, воздух сух и горяч, а камни, слагающие здесь ближние горы, огненно-красного цвета ¹⁴... К тому же, накаленные солнцем, последние делаются совсем нестерпимы для глаз, что в свою очередь оправдывает данное им название "огненных гор" (Хо-янь-шань) ¹⁵.
         Еще более удивительная гора подымается к северо-западу от Турфана; она называется "Линь" и представляет совершенное чудо: нет на ней ни растений, ни деревьев, ни птиц или зверей, и все ограничивается здесь группою самых красивых пестрых скал, на вершине которых находится озеро с темно-фиолетовым пиком посередине и с сокрытыми в водах его волосами целой сотни тысяч лоханей; некогда грешники, они, подвизаясь на поприще добродетели, возвысились здесь до бессмертия!.. Камни, твердые, как кость, и прозрачные, как нефрит, покрывают все склоны следующей горы и почитаются за кости этих святых; другие такие же камни, торчащие из гор в виде рук и ног, считаются уже останками самого Будды, который равным образом здесь стал бессмертным! ¹⁶
         Кроме этих гор есть еще не менее удивительная гора, называемая Чешы, с чудной формы красными глыбами, венчающими вершину ее ¹⁷, и другая — Тань-хань-шань, покрытая уже вечными снегами и льдами...
         Нельзя сказать, чтобы эти и им подобные известия о Турфане отличались особенной ясностью, но то, что понаписали по поводу всех этих рассказов европейские их комментаторы, отличается еще большею фантастичностью.
         Неправильно истолкованные китайские описания эти побудили Гумбольдта включить и Турфан в им столь излюбленную, но существовавшую только в воображении ее автора, средне-азиатскую вулканическую область, а Риттер, нисколько не сомневаясь в "классической", как выражается проф. Мушкетов ¹⁸, ошибке гениального ученого, поспешил возвестить образованному миру, "что все то, что было прежде лишь компиляцией китайских источников и гипотезой (?), возвысилось ныне до истины, благодаря великому исследователю Кордильеров, и сделалось предметом важных соображений и новых будущих исследований"..., которые, сказать кстати, шаг за шагом опровергали эту "истину", подтверждая в то же время, неясные только по своей краткости описания китайских географов... Как бы то ни было, но европейские ученые сделали все со своей стороны, чтобы еще сильнее заинтересовать Турфаном пытливый ум человека, и Реклю был совершенно прав, сетуя на отсутствие исследований в этой "стране различных чудес" с ее "огненным округом" (Хо-чжеу) или (?) "горой с огненным жерлом" (Хо-янь-шань), извергавшим некогда лаву, пепел и клубы дыма ¹⁹ с ее замечательным пиком, поднимающимся уступами, состоящими (?!) из агатовых галек, и другими естественными ее достопримечательностями...
         Реклю писал эти слова уже после появления отчета Регеля о его путешествии в Турфан ²⁰, путешествии, сопряженном с такими затруднениями для последнего, каких не приходилось испытывать ни раньше, ни после ни одному из русских исследователей при тянь-шаньских земель; вот почему мы должны быть в высшей степени благодарны этому отважному натуралисту и за то немногое, что сообщил он нам об этой стране. Но и это немногое так интересно, что способно возбудить любопытство в самом бесстрастном читателе, и это хотя бы уже потому, что Регель говорит нам не об удивительных природных явлениях, которым в настоящее время уже мало кто верит, а о памятниках седой старины, о городах, выстроенных до начала христианского летоисчисления, о мечетях, переделанных из церквей, о сводчатых постройках какого-то давно забытого в Средней Азии стиля... Подобные развалины способны всего более, разумеется, поддержать в народе память о былых временах, и, по видимому, действительно, легенды о великом прошлом этой страны здесь еще многочисленны... Надо только уметь их собрать, и тогда, может быть, многое темное в этом прошлом получило бы хотя бы слабое освещение...
         Если исключить чрезвычайно ограниченные исторические сведения о Турфане, заключающиеся в китайских летописях и географиях, и ничего незначащие известия, вроде, например, таких, что "нравы лукчунцев простые" ²¹, то вышеизложенным мы, кажется, можем вполне ограничить весь тот запас знаний, с каким мы в октябре 1889 г. вступали в эту страну. Запас небольшой, но в общем совершенно достаточный для того, чтобы побудить нас возможно шире исследовать эту сказочную область, в течение двух тысячелетий жившую уже историческою жизнью и временами игравшую весьма выдающуюся роль среди государств Внутренней Азии. К сожалению, три причины: незнание местного языка, скудные средства и враждебное отношение к экспедиции китайских властей очень скоро указали нам те границы, в пределах коих мы могли еще надеяться что-нибудь сделать... fecimus quod potuimus — faciant meliora potentes!

         Громадные снеговые массы венчают хребет, с севера ограничивающий Турфанскую низменность; но и этот хребет служит только пьедесталом величественному трехглавому пику, всегда игравшему роль священной горы и божьего трона в воображении народов, когда-либо живших у подножия его.
         "Та-мо-фу (Будда) избрал эту гору своим постоянным жилищем", говорили нам бонзы ²², “и это потому, что с нее очень близко до неба"...
         Абсолютная высота ее однако менее значительна, чем, например, Хан-Тонгри, Мустаг-ата, Дос-Меген-ора и других Памирских и Тянь-шаньских колоссов; зато относительная — до такой степени чрезмерна, что не может не произвести подавляющего впечатления на человека; и не даром же монголы называют ее "Богдо-ола", тюрки "Топатар аулие", а китайцы “Чудотворной горой" (Лин-шань) или "горой счастья и долголетия" (Фу-шэу-шань).
         “Снега и льды этой дивной горы сияют подобно кристаллам, а сама она столь высока, что заслоняет собою и солнце и месяц!" — так восклицает китаец ²³, и восторг его нам совершенно понятен... Стоит только представить себе печальные картины, характеризующие вообще природу тех стран, которые пустынным кольцом окружают колоссальный и необыкновенно круто уходящий здесь в небо горный массив, всю эту необъятную площадь в высшей степени однообразно сменяющих друг друга, совершенно бесплодных, среднеазиатских гор и долин, для того, чтобы понять и те чувства, какие должен был испытать человек при созерцании дивной панорамы диких скал, лесов и альпийских озер, которая вдруг открывалась перед ним у подножия этого недосягаемого гиганта! “Эта гора — жилище богов!" так подумал номад, и бог Та-мо-фу поспешил подтвердить это собственноручною надписью на одной из выдающихся в озеро скал: “люди, молитесь мне здесь, ибо место это избрано мною!" И с тех пор гора эта действительно чтится людьми и со всем, что на ней, считается достоянием божьим... Впрочем, не все места на ней равно священны, так как обыкновенно только высочайший из пиков служит Та-мо-фу достойным престолом. “В своих льдистых чертогах он однако не всегда пребывает и, соскучившись, иногда спускается вниз для того, чтобы покататься на озере... и тогда многое необыкновенное совершается в этих горах, а все озеро блестит огоньками... Но только одни великие постники удостаиваются видеть во всей его полноте такое проявление могущества божия!"... Мы были не только не великие постники, но даже люди чуждой религии, а потому, совершенно понятно, несмотря на самые тщательные поиски, никаких надписей на скале не нашли и путешествующего Будду не видели... Впрочем, это отнюдь не помешало нам заняться всесторонним по возможности изучением этой чудной горной группы.
         Оставаясь однако верными своей первоначальной задаче, мы не будем касаться деталей такого исследования и с крайнего запада поспешим перенестись на восток, к крутому понижению главного массива Тянь-шаня. Ничего особо величественного мы здесь не увидим, но зато много оригинального и совсем неожиданного. Вчитываясь в историю древнего Чешыского владения, переименованного впоследствии в Гаочан, легко заметить, что хиогнy, жеу-жани и гаогюйцы во всякое время и без всяких по-видимому затруднений переваливали из джунгарских степей в нынешнюю Турфанскую область, и также легко в свою очередь сообщались между собой оба владения — южное и северное Чешы. Между тем все, что писалось до сих пор о восточном Тянь-шане, рисовало последний вечно-снежным, совершенно недоступным хребтом! Сказать, что оба эти факта взаимно исключали друг друга, разумеется, было нельзя; тем не менее, можно было думать, что географы, следуя Риттеру и Гумбольдту, изображали не совсем точно восточный Тянь-шань. И подобного рода априорные заключения получили самое полное подтверждение после наших исследований этой части хребта.
         На меридиане Пичана широкая колесная дорога пролегает через Небесные горы; к западу от нее высятся в виде гигантской щетки сланцевые скалы, образующие здесь совершенно невероятный по своей крутизне обрыв главной массы хребта, на востоке же расстилается площадь, всхолмленная выходами филлитов, эпидотовых диоритов, сиенитов и глинистых метаморфических сланцев, которые то торчат отдельными невысокими сопками, то собираются в гряды с преобладающим направлением к северо-западу. Это область самого сложного геологического строения и большого как политического, так и историко-географического значения. Пониженная в долинах своих до высоты несколько большей 5 тысяч футов, она представляет не мало удобных проходов с юга на север, а потому, служа в настоящее время торговым целям, некогда играла роль именно тех ворот, через которые дикие орды кочевников вторгались в богатые культурные округа Восточного Туркестана.
         Между этими двумя крайними точками: колоссальным Богдо-ола и вышеописанным крутым понижением Тянь-шаня, последний очень высок и, переходя своим гребнем за линию вечного снега ²⁴,вообще говоря — трудно доступен. Южные его склоны положе, но вместе с тем и пустыннее северных. Множество диких и бесплодных ущелий ведут в эти горы, но все они кончаются глухо. Речки, стекающие по ним, хотя и выносят свои воды в равнину, но пробегают ею недолго и почти тут же, у путника на глазах, уходят под землю; к тому же в равнине они текут в узких и глубоких долинах, в каньонах, вырытых в аллювиальных конгломератах, вследствие чего мало вообще способствуют оживлению той каменистой пустыни, которая широким поясом окружает Богдо. Это, в полном смысле этого слова, — мертвая степь, в которой кое-где только хвойник (Ephedra sp.?) да Eurotia ceratoides находят еще возможность существовать. Нет в природе ничего печальнее этой страны, нет местности, в которой в летний зной наблюдалось бы такое полное отсутствие жизни, как здесь...
         "Даже птицы", пишет Ван-ян-дэ ²⁵, "собираются тогда стаями по берегам рек, а если которая-нибудь из них и вздумает полететь, то, как бы обожженная солнцем, тотчас же падает снова на землю"...
         Ширина этой мертвой полосы около сорока верст. На юге она упирается в горную гряду Туз-тау, разделенную поперечными долинами на участки, из коих средний представляет значительный интерес, благодаря тем оригинальным глыбам — замечательный образчик выветрившегося песчаника — которые венчают гребень горы. Местное ее название “Иеты кыз", что значит — семь девиц. Связанное же с нею предание гласит приблизительно следующее:
         Когда калмыки ²⁶ разбили войска древнего владетеля этой страны, они пленили и семерых его дочерей; но последние не захотели сделаться женами язычников, а потому, улучив минуту, бежали из плена; когда погоня их уже настигала, они бросили внизу лошадей, взбежали на гребень горы и взмолились Аллаху о помощи, умоляя обратить их лучше в каменья, чем предать снова в руки презренных язычников. Аллах исполнил их просьбу, и с тех пор гора эта совсем опустела, травы повысохли, звери и птицы перевелись, люди же, и прежде ее избегавшие, теперь вовсе перестали ее посещать.
         Но об этих каменных глыбах, как мы видели выше, китайцы знали уже в первые века нашей эры; уже тогда называли они этот кряж Чешы и удивлялись его "чудным вершинам"; а потому следует думать, что происхождение этой легенды, приспособленной ныне к понятиям мусульманского Mиpa, должно относиться ко времени появления первых оседлостей в этой земле; т. е. к такому периоду, о котором не дошло до нас ни малейших известий.
         Гряда Туз-тау, потянувшаяся от запада на восток совершенно параллельно Тянь-шаню, разделяет Турфанскую низину на две половины, из коих южная, включающая глубочайшую впадину всей Внутренней Азии, в общем почти на 1.200 ф. ниже северной. С северной мы уже познакомились, южная же представляет из себя тот "огненный округ", который приводил в такое смущение всех географов, начиная с Гумбольдта и кончая цитированным выше Реклю.
         "Дождей в этой стране", пишут китайцы, “совсем не бывает, воздух же до такой степени сух и горяч, что кажется, и небо дышет там пламенем... вот почему ее называют Хо-чжеу", что значит — огненный округ.
         Из европейцев никто не посетил Турфана в летние месяцы, а потому о степени достоверности подобных рассказов мы можем судить только из расспросов туземцев, которые впрочем вполне подтвердили китайское описание климата этой страны. В Турфане существует даже особое выражение: "маныга кюн баши чушты", что значит буквально — "мне солнце ударило в голову", в переносном же соответствует восклицанию: надо мной беда стряслась! потому что в этой "огненной" области палящие лучи солнца действительно должны представлять тем более ужасное действие, что укрыться от них далеко не всегда и везде есть возможность ²⁷.
         Но Abel Remusat к этим сведениям о Туз-тау присоединяет еще и другие. Он распространяется очень подробно о добыче нашатыря и говорит о "постоянном будто бы дыме, выходящем из недр этой горы и светящемся ночью, как факел" ²⁸. Если здесь нет ошибки в географическом определении места ²⁹, то известие это надо считать безусловно неверным, так как в Турфанском округе нашатырь совсем не известен; тем не менее оно дало Гумбольдту повод писать о проявлениях в Турфане вулканической деятельности в сравнительно еще очень недавнее время ³⁰.
         "Огненный округ" в общем столь же безотрадная, столь же безжизненная и бесплодная степь, как и северная половина Турфана. Сперва каменистая пустыня, дальше же на юг глинисто-песчаная степь, прикрытая невысокими грядами передвижного песка, страна эта на всем своем протяжении производит совершенно одинаково гнетущее впечатление; и только на самом крайнем юге, у подошвы "Чоль-тау" или "пустынных гор", местность несколько оживляется площадками камыша, за которыми виднеются снова пески, но уже закрепленные свойственными только последним растениями: тамариском, верблюжьей колючкой, Peganum harmala, Salsola spissa, о которой несколько слов будет сказано ниже, и множеством им подобных представителей флоры песчаных пустынь.
         Пески эти, занимающие всю отрицательную впадину Асса ³¹, получили столь же громкую, но и столь же незаслуженную известность, как и горы Туз-тау.
         "Почва здесь суха и песчана, пишет китаец, в траве же и воде ощущается столь большой недостаток, что быки и лошади гибнут, если не запастись в достаточном количестве тем и другим; песчаные бури зачастую заживо погребают здесь людей и животных, а злые духи целый день издеваются над несчастными путниками; поперек этой пустыни протекает большая река, направляющаяся на запад и теряющаяся в сыпучем песке; цепь невысоких, как кажется, нанесенных сюда ветрами песчаных холмов сопровождает также и русло этой реки, к северу от которой виднеется Хо-янь-шань, гора красноватого цвета; местность эту называют Хан-хай".
         Клапрот "Хан-хай" переводит словами "Сухое море"; но словом "хай", как известно, китайцы обозначают не только моря, но и вообще всякий водный бассейн, независимо от его характера и величины; таковы, например, Си-хай (Аральское море), Жо-хай (Иссык-куль), Ши-я-хай (Баграч-куль), Цин-хай (Куку-нор), Ли-хай (Лоб-нор) и даже Бо-хай и Юй-хай, крошечные солончаковые озера, а, может быть, и просто болота к западу от Ала-шаня. Поэтому, если слова "Хан-хай" мы станем переводить через сухое или, еще лучше, высохшее озеро, то китайское известие получит совершенно иной смысл, чем тот, который был ему навязан пылким ориенталистом. В самом деле впадина Асса могла еще в историческое время быть если не озером, то значительным тростниковым болотом, о чем наглядно нам повествует и одна старинная турфанская песня, начинающаяся словами:
         “Ауаттыке джонгляда", что значить “Ауатские большие камыши"...
         Нет ничего невероятного в том, что предание об этом уже высохшем озере дошло и до любознательного китайца, оставившего нам свое немудрое описание этой страны, но уже совсем непонятно, каким это образом такое неопределенное указание могло послужить основанием к созданию грандиознейших, но и вполне неосновательных обобщений, жертвой коих стали однако же первейшие ученые нашего века, в свою впрочем очередь поспешившие заверить нас в том, что не только Хан-хай занимал некогда площадь, измеряемую миллионами квадратных верст, но, что всего более интересно, что и величественная гипотеза эта родилась впервые в голове какого-то китайца прошлого века!
         Можно, разумеется, как угодно смотреть на теософические и философские рассуждения китайцев, но мне кажется, что каждый должен согласиться с тем, что в их учении о мироздании есть все кроме действительного знакомства с самыми общими явлениями природы. Вот почему как ни проста, с современной, европейской точки зрения, гипотеза, допускающая существование в третичную эпоху такого обширного водного бассейна, как рихтгофенский Хан-хай, все же она никогда не могла возникнуть в уме не только какого-то анонима китайца XVIII века, но даже в уме первейшего из философов Серединного Государства.
         Не касаясь подробно вопроса о происхождении огромной литературы, посвященной Хан-хаю, я ограничусь здесь повторением только одного указания, сделанного еще проф. В. В. Григорьевым чуть ее четверть века назад: Клапрот не счел нужным цитировать китайского автора дословно и вплел в его описание Восточного Туркестана собственные свои измышления, приписав вдобавок последнему такие мысли, каких тот, по-видимому, никогда не имел, а именно, что "безлюдные степи Восточного Туркестана суть дно бывшего некогда моря". Весь винегрет этот от его начала до конца Риттер принял за китайское произведение и вследствие этого приписал китайцам не только то, что заставляет его говорить Клапрот, но и слова самого Клапрота ³²...
         А винегрет этот в действительности представлял настолько картинное описание страны, что последнее естественно не могло не обратить на себя внимание людей, писавших о природе Внутренней Азии.
         Натуралисту подчас нет никакой возможности проверить ориенталиста; на сцену выступает тогда во всей его силе довepиe к авторитету, и тем поэтому тяжелее вина того, кто не оправдывает такого доверия...
         Гипотеза Рихтгофена ³³ ничего, разумеется, не потеряет в том случае, если мы слова Хан-хай заменим словами: внутренний третичный средне-азиатский бассейн; весь вопрос только в том, не появись в свое время клапротовское описание бассейна Тарима, могла ли вообще иметь место эта гипотеза? Ведь геологические данные, которыми располагал Рихтгофен, были сравнительно так ничтожны, что, опираясь только на них, он едва ли решился бы придти к такому важному выводу; с другой стороны, пластика большей части Центральной Азии в то время строилась на таких еще данных, в основу коих ложились преимущественно извлечения из все тех же китайских географических книг и карт, т. е. источников, которым автор гипотезы не мог же доверять безгранично!
         Впрочем наша цель состоит вовсе не в том, чтобы умалить достоинство классического произведения Рихтгофена и тем более указать, насколько гипотеза его грешит против действительности; она скромнее и заключается главнейшим образом в критическом разборе китайских литературных источников в тех узких пределах, которые намечены самою природой изучаемой нами страны.
         Выше мы видели, что по Хан-хаю от востока на запад некогда протекала значительная река. Ныне реки этой нет, зато сохранилось русло ее, целы и развалины буддийских монастырей, стоявших когда-то на ее берегу.
         Что же это была за река и где должны мы искать истоков ее? На эти вопросы очень трудно, к сожалению, дать сколько-нибудь определенный ответ. И это происходит главнейшим образом потому, что нам не удалось проследить древнее ее русло далее выхода последнего из гор Чоль-тау, с юга и востока ограничивающих турфанскую котловину.
         В пятистах верстах отсюда по прямой линии на восток мы пересекли сухое русло большой реки, собиравшей некогда свои воды с высот Тянь-шаня и Бэй-шанских гор; еще и теперь не малое число речек направляет сюда свои воды, но последние или не добегают до главного русла или же образуют здесь более или менее обширные болота. Вторично мы пересекли то же русло у станции Ян-дун, верстах в 70 ниже ее вероятных истоков, и падение в этом участке выразилось цифрой в 1.500 ф. Если бы мы допустили тождественность реки котловины Асса с Ян-дунской рекой, то в гипсометрическом отношении гипотеза эта не встретила бы препятствий, так как на остальные 430 верст ее протяжения пришлось бы не менее 2.700 футов падения. Замечу также, что дальше на запад, уже за Лодуном, мы пересекли не мало сухих русл, очевидно бывших притоков этой реки, и еще, что на юг от большой дороги, между Хами и Пичаном; можно было установить целый ряд тростниковых займищ, по видимому, находящихся в некоторой связи между собою. Еще более подтверждает это предположение совокупность всех особенностей топографического рельефа этой страны: именно на параллели Асса–Ян-дун наблюдается наибольшее понижение местности, может быть геологическая долина, между горами Бэй-шаня и Небесным хребтом. С высот Чоглу-чай нам удалось видеть на юге громадные массы гор, разделенных, по-видимому, двумя параллельными между собою долинами; одна из них могла быть той горной тесниной, которую китайцы описывали под именем "долины бесов", другая, более южная, Ян-дунским протоком. Но все эти сопоставления хотя и заставляют предполагать некогда существовавшую связь между отрицательной низменностью Асса и верховьями Ян-дунской реки, все же не более, как догадка... А Центральная Азия — ведь это классическая страна всевозможных неожиданностей, и весь характер ее рельефа таков, что широкие обобщения здесь станут только тогда возможны, когда топографически и геологически вся эта обширная страна детально будет известна; до тех же пор каждую гипотезу может постичь та же участь, какая постигла и все рассуждения о характерных особенностях природы последней, начиная с гипотезы Гумбольдта и кончая рихтгофенской. Если же я позволил себе обратить внимание читателя на это загадочное русло, то сделал это в виду того первостепенного значения, какое получила бы эта река в случае решения в положительном смысле вопроса о времени ее существования. Хорошо сохранившиеся следы ее течения, прекрасно выраженные береговые террасы, развалины монастырского города Асса на ее берегу, не говоря уже о многих отдельных постройках, полузасыпанных ныне песками, — все это как бы свидетельствует о ее недавнем существовании. Но какие же в таком случае причины способствовали не только ее обмелению, но и совершенному усыханию, общие или частные? Связаны ли они с общим для всей Средней Азии оскудением водных бассейнов или последнее обстоятельство не имело существенного влияния на быстрое усыхание истоков этой реки? Все это, без сомнения, вопросы громадного значения, которые однако при настоящем уровне наших знаний природы Средней Азии кажутся нам неразрешимыми. К тому же нельзя умолчать и о том, что множество фактов противоречит самым положительным образом существованию по крайней мере в историческое время этой реки. Достаточно вспомнить, что кроме цитированного выше весьма неопределенного китайского указания ни один из нам известных дорожников не упоминает об этой реке, которая, если бы в то время существовала, могла бы, без сомнения, служить самым выгодным соединительным путем между Хами и Турфаном. Но что же это в таком случае за река, текущая на запад? Единственная река, которая может соответствовать китайскому описанию — Пичанская, но во 1) она течет с севера на юг, во 2) она незначительна, в 3) по ее берегам мы нигде не видим "невысоких наметанных ветром песчаных бугров" и в 4) наконец, она бежит поперек "Огненных гор", а потому эти последние никоим образом не могут находиться к северу от нее.
         Как бы то ни было, но обзор имевшейся в нашем распоряжении литературы должен был нас привести к следующему выводу: Турфанская.область так безотрадно бесплодна и при этом обладает таким убийственным климатом, что без сомнения, ни одному номаду не могла когда-либо придти в голову мысль навсегда здесь поселиться.
         Даже в том случае, если бы мы решились допустить, что котловина Асса действительно некогда представляла из себя обширное, если не озеро, то тростниковое займище, все же местность эта была бы для кочевника столь же мало пригодной, как и теперь: мириады насекомых и горячие испарения выгнали бы отсюда очень скоро весь скот, и тогда последний нашел бы себе верную гибель в каменистых степях северного Турфана или же в совершенно пустынных горах южных склонов Тянь-шаня; еще менее внимания заслуживает предположение, что некогда существовали перекочевки из южной Джунгарии в низину Асса, так как первая из названных областей изобилует прекрасными зимними пастбищами; не для чего поэтому было и предпринимать номадам столь отдаленные перекочевки на юг.
         Таким образом с некоторой долей вероятия мы должны допустить, что первые поселенцы Турфана были людьми, явившимися сюда во всеоружии знаний; они знали уже, как вызвать к жизни пустыню, и осели здесь в полной надежде, что невероятный труд их сторицей окупится громадною урожайностью почвы. И они не ошиблись... Но кто они были? Откуда явились, с запада или востока? Первое вероятнее, так как китайцы вовсе незнакомы с устройством подземной сети каналов ³⁴.
         Итак все заставляет думать, что первые жители Турфана были иранцы.
         Весьма однако спорный вопрос, были ли чешысцы — иранцы или, может быть, они уже вытеснили последних, но, в свою очередь, впоследствии, вытеснены были так называемыми гаочанцами, народом, как известно, сложившимся из элементов в высшей степени различных как в культурном, так и в племенном отношении?
         Исторические судьбы Турфана нам вообще достаточно хорошо известны, из десятилетия в десятилетие мы даже в состоянии проследить все бывшие там смены правления и династий, почти все веденные турфанцами главнейшие войны, указать, наконец, более или менее точно, на границы этого владения в каждый данный период времени, одним словом нам известна внешняя сторона жизни этого государства, его хронология. Но внутренняя жизнь и этнографический состав его населения нам еще так мало известны, что все, что в этом отношении пишется о Турфане, может быт принято нами только условно.
         Так Клапрот, например, уверяет, что древние чешысцы, сменившие их в исходе V века гаочанцы и, наконец, уйгуры, основавшие в 80-х годах IX века на развалинах гаочанского владения Уйгурское царство, все были тюрки. А между тем посмотрите на карту Хами и Турфана: к какому наречию следует отнести все эти "Кутёль", "Кошеты-даба", "Улан-даба", "Шото-даба", "Мэчин-ола", "Цаган-хамар", "Боробургасу", "Шар-нор", "Шира-тологой", "Ном-тологой", которые пестрят ее во всех направлениях? Откуда же явились все эти монгольские наименования, если не только коренное, но и все пришлое сюда население были чистокровные тюрки! А к какому языку следует отнести, положим, может быть и исковерканные уже на тюркский лад, но совершенно чуждые этому языку слова: "Асса", "Ауат", "Астына", “Пичанъ", “Могай", “Морго", “Шаманэ", “Сынгимъ" и др., которыми обозначаются древнейшие оседлости этих стран? Утверждение Клапрота, что древние чешысцы были тюрки, надо считать вполне голословным, аргументацию же его, построенную на созвучии слов Гуши ³⁵ и Гаочан вполне неудачной ³⁶. Еще более противоречит известным нам фактам его заявление о национальности гаочанцев, которых он совершенно напрасно сближает с гаогюйцами; смешивая тех и других, он очевидно впадает в ту же ошибку, против которой предостерегал историков, видевших в гуннах и xиогнy (хунну) один и тот же народ ³⁷. Что же касается до уйгуров, то, действительно, большинство ориенталистов и историков хочет видеть в них тюрков, ссылаясь, между прочим, на так называемый “Уйгурский словарь", составленный по приказанию китайских императоров в XVI—XVП в. Пусть будет так, пусть уйгуры XVI в. остаются тем же самым народом, что и в IX веке, только странно тут то, что в слышанных нами от современных тюрков Турфана легендах во всех случаях уйгуры назывались калмыками, т. е. монголами; достойно также всякого внимания и то обстоятельство, что в китайских летописях, относящихся к началу XV века, мы находим уже указания на совместное существование в Хами трех враждебно настроенных друг против друга народов: Хой-хой, Вэй-ур и Хара-хой ³⁸, причем другой источник называет последних еще Та-та (Tha-ta), т. е. Монголами ³⁹; и что такое же разделение по национальностям наблюдалось и в Турфане, где рядом с уйгурами жили и хой-хои, резко отличавшиеся от первых религией и костюмом.
         Самые ранние из дошедших до нас произведений, писанных на тюркском наречии уйгурским алфавитом, относятся к 1434 и 1436 годам; они заключают в себе между прочим сказание о ночном путешествии Магомета на небо. Но ведь уйгуры в это время исповедовали еще буддизм? Каким же образом могли они писать о Магомете, и тем более интересоваться его путешествиями на небо? Припомним также и то обстоятельство, что за два столетия до этого времени уйгурским алфавитом уже пользовались монголы, что образованные уйгуры служили у них преимущественно писцами и что сами уйгуры заимствовали его в свою очередь у гаочанцев. Современные тюрки пользуются, как известно, арабской азбукой, как некогда, во времена Джагатаидов, пользовались уйгурской. Может ли поэтому последнее обстоятельство служить исходным пунктом для утверждения, что уйгуры были тюрки? Еще менее убеждает нас в последнем уйгурский словарь, составленный при императорах Минской династии.
         Нет сомнения, что проводниками ислама в Восточном Туркестане была тюрки. Еще Клапрот заметил, что тюркский язык обладает такими элементами устойчивости, какими не обладает ни один из известных нам языков. Действительно от Енисея до Константинополя все племена этого корня все еще продолжают говорить одним языком при самых ничтожных изменениях в диалектах, причем последние объясняются главнейшим образом ему чуждыми влияниями и большею или меньшею примесью арабских, персидских или монгольских слов. Однако еще и до сих пор казанский татарин не встретит ни малейших затруднений в беседе с каким-нибудь кара-киргизом Куень-люня или Памира. Вот почему такой язык имеет все задатки к тому, чтобы вытеснить все остальные и распространиться далеко за пределы тех местностей, где говорящее им население является преобладающим. Гальча и таджики русского Туркестана представляют прекрасный пример подобного в высшей степени замечательного явления, так как они, даже передав узбекам культуру свою, все же заимствовали у последних язык. В Восточном Туркестане тюрки оказали то же нивелирующее влияние. Все путешественники и лица, писавшие о Восточном Туркестане до введения там мусульманства, согласно констатируют тот удивительный факт, что каждый город говорил там своим языком; но после сказанного события разноязычие, как по мановению волшебства, исчезает. Спрашивается, не служит ли это достаточным доказательством тому, что уйгуры, одновременно с переходом в ислам, точно также могли забыть свой природный язык, как забыли его кашгарцы и таджики Западного и Восточного Туркестана. А если все происходило именно так, как мы говорим, если язык тюрков с введением мусульманства получил в Восточном Туркестане действительно все права гражданства, то позволительно думать, что Мины распорядились составлением словаря именно этого, тогда господствовавшего уже языка, а не древнего уйгурского, который мог быть и монгольским, как это утверждает, например, И. Бичурин. По крайней мере с подобного рода предположением могли бы помириться многие из известных нам фактов, иначе не имеющих объяснения. Эти факты заключаются в упоминавшемся уже выше обилии монгольских слов в географической номенклатуре различных урочищ, гор, рек и селений на всем протяжении Восточного Тянь-шаня и степей Гоби от Хами до Лянь-чжоу ⁴⁰, в народных преданиях, в особенностях языка, в покрой одежды хамийских горцев (тагчи), в устройстве их юрт ⁴¹, наконец в чертах лица, сохранивших и до ныне много монгольского ⁴².
         Если хиогнy и уйгуры были тюрки, то чем же в этом случае объяснить преобладание монгольского элемента там, где искони являлись господствующими народами не монголы, а тюрки?
         Как бы то ни было, но пока, как нам кажется, мы имеем еще слишком мало данных для того, чтобы бесповоротно решать вопрос об этнографическом составе населения современной Турфанской области, говорящего хотя и тюркским языком, но с такими особенностями, которые делают его мало понятным киргизам и сартам русского Туркестана ⁴³. Впрочем отличия эти быстро сглаживаются и, по собственному сознанию местных жителей, “старых" слов остается у них все меньше и меньше.
         Население Турфана исключительно земледельческое; оттого-то здесь так много селений и так мало городов. Впрочем, еще и другая причина препятствует образованию в этой стране крупных центров оседлости. Эта причина — отсутствие значительных масс проточной воды. Самые крупные из речек Турфана это — Булурюк-Баур ⁴⁴, Кара-ходжа и Пичанская. На их берегах издавна существовали значительные города древности, да и теперь Турфан, Лукчин и Пичан не перестали еще играть роли главных административных и торговых центров страны.
         Развалины древних резиденций турфанских правителей поражают массивностью своих сводов и стен, но в общем размеры их незначительны. Это были скорее замки, чем города. Всего более таких развалин по р. Кара-ходжа, собирающей свои воды частью из ключей, частью из карысей в окрестностях значительного селения Мултук и затем протекающей довольно широким ущельем поперек гряды Туз-тау, о которой под именем Хо-янь-шань упоминалось уже много раз выше. В этом ущелье местами еще сохранились интересные развалины буддийских кумирен и монастыря, кельи которого целиком высечены в отвесных скалах красных песчаников; живопись, замечательная необыкновенной яркостью и свежестью своих красок, алебастровая штукатурка и даже деревянный переплет, служивший для последней основой, все это сохранилось здесь так хорошо, точно еще недавно в монастыре кипела жизнь и отправлялось богослужение! Говорят, что развалины эти всего более пострадали в 60-х годах, когда овладевшие Турфаном дунгане разрушили здесь множество келий, вдребезги разбили изваяния идолов и сорвали со стен барельефы; но и до сих пор местное население не перестает удивляться искусной живописи жившего здесь прежде народа, “уюлгур-калмаков", как они их называют.
         Против этого монастыря, на противоположном берегу реки, виднеются развалины какого-то замка, а дальше к югу остатки не то башен, не то надгробных памятников и других сооружений весьма древней архитектуры. Наконец, по южную сторону гор, среди обширного селения Кара-ходжа и рядом с развалинами недостроенной Якуб-бековской крепости, путник наталкивается на высокие стены с фланкирующими башнями, сводчатыми постройками, в которых кое-где видна еще штукатурка, обвалившимися подземельями и громадными грудами мусора и всякого отброса внутри. Пораженный не только массивностью всех этих построек, но и архитектурным их стилем, Регель пишет ⁴⁵, что он невольно вообразил себя среди развалин каких-то древнегреческих или римских сооружений, но так как, прибавляет он, “ни греки, ни римляне никогда не распространяли свою власть так далеко на восток, то всего естественнее предположить, что постройки эти относятся ко времени, предшествовавшему вторжению сюда уйгуров".
         Местные легенды приписывают постройку этого города, какому-то мифическому царю Дикэ-Янусу. Но кто такой был этот Дикэ-Янус, этого те же легенды не разъясняют; не разъясняют этого и китайские известия об этой стране... Таким образом, хотя мы и имеем некоторое основание приравнять эти развалины к древнему Хо-чжеу (огненный город), но нет никакой возможности восстановить сколько-нибудь подробно историю этого города.
         У Риттера мы читаем следующее: “разрушенный ныне Хо-чжеу лежал между упомянутым древним Ляу-чуном (Лукчин) на востоке и Турфаном на западе, в 70 ли от одного и 30 от другого ⁴⁶ и назывался иначе Хара-хото" ⁴⁷. Известие это верно, но безусловно неверно все то, что пишется им далее об этом Хо-чжеу. Совершенно доверившись Клапроту, Риттер повторяет ошибку последнего и, смешавши названия Гао-чан ⁴⁸ с Гао-че и Гао-гюй, волей-неволей идет далее в своих обобщениях и приравнивает Хо-чжеу к столице не только настоящих уйгуров, но и тех, что создала фантазия упомянутого выше ориенталиста. Благодаря этому, Хо-чжеу является у него тождественным с Гао-чаном, Гяо-хэ-ченом и, наконец, даже с Си-чжоу. Между тем Гяо-хэ-ченом или “городом, охваченным рукавами реки", китайцы, как известно, называли столицу Чешыского владения, переименованную сперва, как предполагает Иакинф, в Гао-чан и только впоследствии, с падением самостоятельности Гаочанского владения (640 г.), в Си-чжоу. Но Си-чжоу, с водворением в Восточном Тянь-шане уйгуров, в свою очередь переименован был в Чжоха-хото; это же монгольское имя удержалось за ним вплоть до конца XVIII века, когда его заменило современное нам — Баур.
         Таким образом, если верно отождествление Гяо-хэ-чена с Чжоха-хото ⁴⁹, то следует думать, что в течение целого тысячелетия центр администрации края находился в окрестностях нынешнего Турфана, где мы и находим, действительно, не мало весьма древних развалин как стен городов, так и отдельных сооружений, остатков вероятно буддийских “ступ" или “топ", назначение коих, как известно, состояло лишь в том, чтобы хранить испепеленный прах именитых покойников.
         Первое известие, которое мы имеем о перемещении резиденции на восток от Турфана в Хара-хото ⁵⁰ или китайский Хо-чжеу, относится к началу X века (913 г.); нет однако никакого сомнения в том, что это событие должно было состояться несколько раньше, а именно, согласно с легендой, в правление идикота (идыкота), носившего имя, если не тождественное, то сходное с Дикэ-Янусом или Такианусом, как называет его Регель. Последнее заключение основано впрочем исключительно только на созвучии слов Дикэ-Януса с именами уйгурских владык, дошедшими до нас в китайском переложении; таковы, например, Умус, Улос, Делэ-Дус и другие; и если мог существовать какой-нибудь Делэ-Унус, то мы не видим причины сомневаться и в том, что некогда существовал хан, носивший имя, передаваемое легендой.
         Как бы то ни было, но время основания Хара-хота могло питать место только в короткий промежуток времени между 874 ⁵¹ и 913 годами, когда летописи киданьского дома впервые стали упоминать о Хо-чжеуских уйгурах. Гораздо труднее решить вопрос, какие обстоятельства вызвали падение этого города.
         Хара-хото существовал еще при императорах Минской династии (1368–1644); но уже в это время на ряду с ним все чаще и чаще начинает упоминаться имя другого, тогда только что возникавшего города — Турфана, которому вскоре суждено было играть столь важную роль в истории области. Целый ряд оборонительных войн, веденных государями Хара-хото против Джагатаидов, стремившихся силой, оружия ввести мусульманство в стране, по-видимому, были первой причиной падения Хо-чжеу. Сперва, как известно, овладел им Хызр-ходжа, затем громил Турфанскую область передовой отряд войск Тамерлана (1388), наконец, в третий раз подчинил себе Хо-чжеу Мансур-хан... С введением в стране мусульманства, Хо-чжеу, служивший сильным оплотом буддизму, должен был пасть, населявшие же его уйгуры частью слиться с явившимися сюда с запада тюрками, частью удалиться к востоку, туда, куда не мог достигнуть не только мусульманский фанатизм, но и прозелитизм. Таким образом Хо-чжеу, по-видимому, угасал постепенно, а не прекратил своего существования вдруг, как многие другие города Восточного Туркестана; в этом, может быть, и следует искать главнейшую причину сравнительной целости его стен и прекрасного состояния развалин описанного выше монастыря ⁵².
         К востоку от Хо-чжеу виднеются развалины башен и, так здесь называемых, “калмак мазаров", т. е. уйгурских ступ. Такие же башни можно встретить в окрестностях Пичана и некоторых других селений Турфанской области; но особенно замечательны развалины монастырского города Асса-шар, о котором мы уже упоминали выше не раз; его трехсветная зала, ряды вдоль стены в два этажа расположенных келий до такой степени еще хорошо сохранились, что могут служить прекрасными образцами давно здесь забытого архитектурного стиля.
         В сравнении со всеми этими величественными постройками то, что мы видим теперь в городах Турфанской области, представляется и жалким и бедным. Искусство выводить своды и купола — утеряно, ваяние и художество — пали, уменья изготовлять прочную штукатурку более не существует. Современное турфанское зодчество не имеет уже ничего оригинального, а все стены и здания выводятся по общепринятому шаблону, китайскому или общетуркестанскому. Таков регресс искусства в этой стране, и к сожалению он далеко не единственный!..
         Некогда, как известно, Турфан славился не только своим военным могуществом ⁵³, но и богатством ⁵⁴; искусство турфанских ремесленников приводило в восторг даже прихотливых китайцев; библиотеки были обширны, науки и грамотность процветали, внешняя же торговля имела такое развитие, какого никогда не достигала торговля в прочих промышленных округах Восточного Туркестана.
         Ныне от всего этого более уже ничего не осталось. Мало сказать, что торговля здесь пала — ее здесь вовсе не существует! Народ обнищал и погрузился в ничтожество.
         Какие же причины подготовили это сравнительно быстрое падение как благосостояния материального, так и умственного уровня в целом народе? Причин таких было много, но все они имеют характер более внешний, чем внутренний. Во-первых, политические невзгоды: усиление Джагатаидов на западе, стремление их подчинить себе Турфанскую область и силой привить здесь мусульманство, а затем — джунгарский разгром, самая полная эксплуатация кунтайшами средств этой страны, эксплуатация, вынудившая в конце концов большую часть населения бросить родину и бежать на восток, в пределы Западного Китая; во-вторых, замена уйгурского элемента пришлым — узбекским, а буддийской религии — мусульманством; наконец, события наших дней: дунганское восстание, хищническое управление китайских администраторов и их достойных сподвижников и воспитанников — ванов Лукчунских, непомерные подати и, как косвенная причина, общее обеднение всех народов, населяющих Центральную Азию.
         Почва Турфана издавна славилась своим плодородием; китайцы, описывая эту страну, сообщали, что земли в ней тучные ⁵⁵ и “производят все пять родов хлеба" ⁵⁶, что “просо и пшеница дают там два урожая" ⁵⁷, и что всевозможные плоды и самая разнообразная овощ не только родятся там в изобилии, но и отличаются превосходнейшим вкусом. Одновременно сообщались однако и такие факты, которые, по-видимому, находились во взаимном противоречии. Так, изображая климат Турфана до крайности сухим и знойным, а почву страны бедною естественными водами и притом на всем своем протяжении каменистою и песчаною, они описывали ее в то же время густонаселенною ⁵⁸ и настолько многолюдною, что, например, даже Гаочанский владетель был в состоянии одновременно выставить в поле не менее десяти тысяч регулярного войска!
         Если известия эти в свое время были верны, если к тому же и площадь посева соответствовала густоте населения, то невольно рождался вопрос: из каких же источников добывалась вода, нужная как для орошения полей, так и для прочих потребностей жителей? Очевидно, что расход ее здесь был громаден, а средства на его покрытие совершенно ничтожные.
         Первым ⁵⁹ европейским путешественником, посетившим Турфан, был Регель. Он обратил внимание на оригинальный способ орошения Турфанских полей при посредстве сети подземных каналов, но, не понявши ни цели их, ни устройства, дал нам и не вполне правильное о них представление ⁶⁰.
         Все речки, сбегающие с южных склонов Тянь-шаня, пропадают, как мы видели выше, у подошвы последнего; но дальше к югу воды их снова выступают на свет божий в виде целого ряда ничтожных ключей, слагающих четыре вышеупомянутые ручья: Булурюк, Кара-ходжа, Туок и Ёргун (Пичанская река); эти последние пересекают гряду Туз-тау по четырем соответственным долинам и выбегают в отрицательную низменность Асса, на северной окраине коей и разбиваются на арыки ⁶¹. Но воды этих ручьев в общей сложности так ничтожны, что ими могла бы воспользоваться едва двадцатая часть населения целой страны. Вот почему всю остальную, потребную последнему, массу воды пришлось издавна добывать при помощи замечательных гидротехнических сооружений, известных в Турфане под персидским названием “карызей". Целые оазисы, как, например, Хан-ду (древнее Хан-хоро), Кара-ходжа-карысь, Сынгим (древнее Билу?) и другие своим существованием обязаны даже исключительно воде этих карысей; другие оазисы, как Турфанский, Пичанский, Туок, Кара-ходжа, Лукчин и Мултук только частью получают свою воду из упомянутых выше ручьев, главнейшим же образом заимствуют ее из карысей, устья коих выведены или в ключевые центры или же непосредственно в пределы культурного округа.
         Устройство карысей очень простое.
         В местности, известной населению неглубоким сравнительно залеганием водосодержащих слоев, роется головная “дудка", т. е. узкий и глубокий колодезь, который заканчивается в этих слоях; отступя сажени четыре, много, если уже пять, роется вторая такая же дудка, потом третья, четвертая, сотая до тех пор, пока их глубина не превысит сажени; тогда эти дудки, начиная с последней, от которой уже ведется арык, соединяются между собою каналом, прорезающим таким образом во всю их длину водосодержащие почвы. Ясное дело, что тогда в такую трубу устремляется вся вода этих последних, но, разумеется, в пределах, строго ограниченных ее всасывающею способностью. Для того, чтобы увеличить струю карысной воды, в магистральный канал проводятся ветви, если же нет для этого подходящих условий, то или несколько параллельных между собою карысей соединяют в один или удлиняют его еще новыми дудками. Но последний случай встречается сравнительно редко, так как с удалением от устья карыся глубина колодцев увеличивается постепенно и наконец достигает того максимума, который следует считать почти что предельным; так, например, головные дудки Хандуских карысей достигают в некоторых случаях глубины большей сорока саженей! Но на такой глубине и поддержка карыся становится уже трудной. Ремонт последнего выполняется при помощи все тех же дудок, которые раньше служили для проложения канала; потому в свою очередь они тщательно поддерживаются и зачастую укрепляются деревянными рамами; там не менее обвалы в них бывают не редки, а ремонт карысей не прекращается никогда.
         Все жители Турфана в большей или меньшей степени знакомы с устройством карысей, но только беднейшим его жителям приходится работать над исправлением этих последних, так как работа эта справедливо считается здесь столь же опасной, сколько и трудной. Зато жертвы катастрофы хоронятся всегда на общественный счет, а могилы их чтятся народом.
         Если посмотреть на Турфанскую область с высоты птичьего полета, то большая часть поверхности ее покажется нам точно изрытой какими-то гигантскими землеройками с тем . впрочем отличием, что значительные кучи земли не разбросаны здесь в беспорядке, но вытянуты стройными нитями. Это и есть карыси.
         В общей сложности карыси сооружение, столь же изумительное по своей громадности, сколько и по смелости замысла. Оно все внизу, на глубине десятков саженей, а потому и не импонирует на путешественника ⁶²; между тем, если подсчитать сумму труда, употребленного турфанцами не только на прорытие всей этой сети подземных каналов, обеспечивающих существование многих сотен семей, но и на постоянную поддержку последних, то удивлению нашему не будет границ.
         Достаточно сказать, что для орошения площади в 160 мо, т. е. 8 десятин, в оазисе Хан-ду, например, требуется вода с одного карыся при наименьшей длине последнего в три версты. При такой величине карыся головной колодезь последнего может иметь глубины минимум 300 футов (50 кулачей); принимая же в соображение, что на одну версту приходится от 100 до 120 дудок, а на все протяжение от 300 до 360, при средней глубине в 150 футов и площади сечения в 6,25 квадр. футов, получим, что для вырытия дудок потребно было выкинуть земли и гальки в круглой цифре не менее 280 тысяч кубических футов; если же присоединить сюда и подземный канал длиной в три версты, то вся масса выкинутого матерьяла значительно превысит 300 тысяч куб. ф., из коих не один десяток тысяч пришлось на глубину в 35 саженей!
         В оазисе Хан-ду до двух сот карысей, во всей же северной части Турфанской области (Харюза) их так много, что определить в точности количество их невозможно; во всяком случае число их существенно увеличено быть не может, так как, по-видимому, уже в настоящее время почти весь запас подпочвенной влаги высасывается карысями сполна. Местные жители подметили даже, что увеличение числа боковых колодцев уже не увеличивает в желанной мере количества воды в магистральных каналах, а также и то, что вновь проведенный карысь или уменьшает количество воды в соседних или же вовсе их осушает. Вместе с тем подмечено было также и периодическое колебание уровня в этих колодцах; летом он выше, чем в зимние месяцы; это явление, весьма важное для земледельца, находится, по-видимому, в прямой зависимости от летнего таяния снегов в горах Богдо-ола.
         Когда среди бесплоднейших каменистых степей Харюзы мы вдруг увидали оазис Хан-ду, то были поражены его красотой, оживленностью и богатством. Даже лучшие места в долине Зеравшана, этой издавна прославленной “жемчужине Востока", не в состоянии выдержать сравнения с тем, что мы здесь увидали.
         Это, в буквальном смысле этого слова, роскошнейший сад, какое-то в высшей степени благоустроенное поместье, где все дышит необычайным порядком и даже довольством. Террасовидно - подымающиеся поля, засеянные кунжутом (Sesamum indicum indivisum), ак-джугарой (Sorghum cernuum), хлопком и всевозможными иными культурными растениями и огороженные только линиями древесных посадок: айлантов и тутов, производят чрезвычайное впечатление отсутствием каких бы то ни было следов потравы на них; непроницаемая тень громадных вязов и тутов, среди которых вы едете, ирригационные канавы, по которым несутся струи холодной и чистой воды, наконец, даже дорога, изумительная своей необыкновенной опрятностью, вот первые впечатления при въезде в оазис. С каждым шагом вперед поражаешься все более и более; впереди, наконец, и селение... но это даже и не селение, а ряды ферм, утонувших в густой зелени тутов, абрикосовых и персиковых деревьев, яблонь и груш; виноградники и плющ (Clematis sp.) дополняют очарование... Среди селения вы объезжаете пруд с перекинутым через него легким, слегка дугообразно-изогнутым мостиком китайской архитектуры; по видимому пруд этот только в редких случаях видит солнце, до такой степени мощны карагачи, засаженные вдоль его берегов... Пруд среди каменистой пустыни, самой безжизненной из среднеазиатских пустынь! Не чудо ли это? И если вспомнить, что вся масса воды в Хан-дуском оазисе извлечена с глубины в 200 или даже более футов, то не правы ли мы остановиться в изумлении перед земледельцем Турфана, осилившим и пересоздавшим природу?
         Когда видишь все это, то невольно приходят на память легенды о великом прошлом Восточного Туркестана. Когда-то существовало в нем одновременно до 60 отдельных владений ⁶³, теперь же не наберется здесь того же числа городов и местечек. Множество последних исчезло без всяких следов былого существования, и там, где некогда они были, тянется теперь такая же безотрадная пустошь, как и турфанская Харюза...
         Все путешественники утверждают, что местность на восток от Хотана изобилует значительными запасами подпочвенной влаги: “стоит здесь только копнуть, говорят они, чтобы показалась вода"... Турфан представляет несравненно худшие условия водоснабжения, и между тем мы застаем здесь всюду такие цветущие оазисы, как Хан-ду. Что же мешает нам думать, что и на северных склонах Куень-люня существовали и могут существовать города, обязанные своею жизнью исключительно воде карысей?
         Но устройство карысей дело капризное, требующее неусыпного внимания и постоянного ремонта, а потому и значительных расходов, незнакомых другим земледельцам. Раз однако платежная сила народа почему-нибудь ослабела, ему неминуемо должна грозить гибель. В этом, как мне кажется, мы и должны искать главнейшую причину полного опустения городов и селений, развалины коих полузасыпаны ныне песком. Причину же чрезмерного обеднения этих последних искать долго нечего: нам достаточно хорошо известна кровавая история городов Восточного Туркестана ⁶⁴. Только в Турфанской области сохранился еще вполне этот способ орошения почвы, и это, может быть, потому, что Турфан, как кажется, до 60-х годов текущего века все еще умел сохранить проблески своей прежней самостоятельности. К тому же настоящая хищническая эксплуатация этого богатого края китайцами началась только лет двадцать назад, а потому и не успела еще в корень подорвать благосостояния его жителей.
         Ниже мы увидим, как беспощадна и многообразна эта эксплуатация, готовящая Турфану страшные бедствия, а теперь постараемся познакомиться и с самым предметом этой эксплуатации — уроженцем Турфана.
         Вот и он перед нами. В среднем типе не столь красивый и статный, как сарт Русского Туркестана, он однако не менее последнего жив и подвижен. Скулы его выдаются сильнее вперед, глаза уже, но всегда выразительны, растительность на лице очень редкая. В общем телосложение его сухопарое, рост средний, грудь часто впалая. Производя впечатление физически слабого человека, он однако чрезвычайно вынослив, деятелен и неутомим. Мне кажется, вся организация его приспособлена к тому именно, чтобы быть сытым при самом ничтожном количестве пищи; и действительно, трудно даже представить себе, как мало он ест! И в этом, может быт, и следует видеть тот именно якорь, который спасает турфанский народ от повального разорения. Насколько он скромен в еде, настолько же он скромен и во всем остальном. Когда-то в Турфане выделывались прекрасные вина, приводившие китайцев в непомерный восторг; с введением мусульманства искусство это было совершенно забыто, и ныне турфанцы спиртных напитков, как кажется, почти вовсе не пьют. Одевается он также замечательно просто, но в то же время и очень опрятно. Одежда эта состоит из нижеследующих частей:
         длинной рубашки (куйпэк), сшитой из местной хлопчатобумажной материи — белой бязи (боз) и таких же штанов (дамбал), заправляемых в сапоги (пайпак) лошадиной кожи; из ватной кофты (джаймэк), застегивающейся на левом боку и настолько широкой, что ее приходится подпоясывать кушаком (путё), для которого берется обыкновенно или кусок бязи или 9 аршин (гез) ситцу, и, наконец, из тибютейки (допа) или же шапки с меховым околышем ⁶⁵ (коробок) обще-туркестанского типа.
         Более состоятельные заменяют джаймэк халатом, но последний входит в yпoтpeблeниe только по городам да и то преимущественно только среди людей пожилых и почтенных.
         Насколько нам удалось определить характер турфанца — скромность составляет его удел; я думаю, что у некоторых она переходит даже в забитость. Турфанец терпеливо выносит тиранию китайской администрации и своего природного князя, но, может быть, это только временно бездействующий вулкан? Во всяком случае он мало напоминает прежнего жителя этой страны, непокойного и вечно с кем-нибудь да воевавшего чешысца... Он предпочитает, по-видимому, мир да покой, а потому, хотя и ропщет, но все же лезет в ярмо, добровольно обращаясь в батрака каждого, кому не лень наживаться на счет этого добродушного человека; поэтому, мне кажется, нет страны, где бы ростовщичество было так распространено, как именно здесь.
         “Когда-то", говорили нам старики, мы переживали лучшие времена; тогда и народ был честнее... Воровство и обман строго наказывались, а теперь этих наказаний никто уже не боится"...
         Можно легко этому верить... У нас есть пословица: “бедность не порок, но хуже порока"... Сама судьба заставляет человека, попавшего в лапы ростовщика, изворачиваться, затем унижаться и наконец даже прибегать к недозволенным законом и совестью действиям. Подобное движение по наклонной плоскости вниз так хорошо всем известно, что о нем и распространяться долго не стоит. К тому же народ, управляемый не законами, а произволом, проходит здесь очень плохую школу нравственности; про Турфан же мы скорее, чем про какую-нибудь другую страну Востока, имеем право сказать, что закон существует здесь только для тех, кто богат.
         При всем том, благодаря своей аккуратности, трудолюбию и уменью довольствоваться самым малым, турфанец еще сводит кое-как с концами концы; при поверхностном взгляде он производит впечатление даже человека зажиточного: так всегда он опрятно одет и в таком порядке находится его крошечный дворик и прицепившиеся на краю последнего жилые покои.
         Обо всех туркестанцах приходится зачастую выслушивать мнение, что это народ давно изолгавшийся и вполне лицемерный, что вероломство составляет столь же врожденное у них качество, как и себялюбие или жестокость. Мы однако совершенно не разделяем такого крайнего взгляда и желали бы дать ему иную характеристику; вот почему мы и к турфанцам решаемся отнести те слова, которые писались почтенным академиком Миддендорфом о сартах Русского Туркестана ⁶⁶.
         “Если мы с беспристрастием отнесемся к коренным чертам характера сартов, которых частенько и жестоко ругали, то вскоре убедимся, что кроме прекрасных наклонностей к добру и немалых дарований, сарт бесспорно отличается поэтической мягкостью души. Я вовсе не хочу отрицать больших недостатков их и пороков; но они обращаются в нечто очень малое, если обратить внимание на то, при каких условиях выработалось то здоровое ядро, которое сохранилось в них и поныне"...
         Нам именно кажется, что основанием для неблагоприятных суждений о туркестанцах служит их крайнее легкомыслие, которое в связи с их восприимчивостью, крайнею общительностью и болтливостью, делает из них людей весьма мало надежных; им, действительно, не во всех случаях можно верить, но источником их лжи не всегда служит злой умысел, а скорее всего увлечение собственной фантазией.
         “Народ этот, — продолжает далее Миддендорф, — с мягким характером и, несмотря на всю прозу его повседневных занятий, с поэтическим настроением. Только небесные сферы музыки ему все еще совсем недоступны. Правда, у него есть потребность пения, правда, сарт затягивает песню при каждом удобном случае — но человек да не искушает богов!"
         Последнего однако про уроженцев Турфана сказать вовсе нельзя, так как среди всех народов Центральной Азии — турфанцы и хамийцы бесспорно самый музыкальный народ.