Начало нового тысячелетия отмечено повсеместной дестабилизацией ситуации в Центральноазиатском регионе. По разным оценкам экспертов, она близка к критической. Ее характерной особенностью становится хроническая нестабильность, таящая в себе высокий потенциал конфликтогенности и взрывоопасности.

         К исходу первой декады независимости, получившей мрачное название “провальное десятилетие”, Центральная Азия оказалась в опасной близости к черте, за которой реально маячит угроза безопасности. Ключевым измерением жизни народов ЦАР становится незащищенность от внутренних и внешних вызовов. Эта незащищенность в сочетании с деградацией уровня жизни и неопределенностью перспектив выживания обусловливает “революционно-маргинальное” состояние массового сознания.
         Учитывая множество и разнообразие вызовов безопасности, перед лицом которых оказалась Центральная Азия, эксперты приходят к убеждению, что существует некая “воронка”, которая втягивает в себя всю цепь причинно-следственных связей, оказывающих нарастающий дестабилизирующий эффект на ситуацию в регионе.
         В качестве такой “воронки” эксперты указывают комбинацию причин как внутри-, так и внешнеполитического характера.
         После распада коммунистического блока в Центральной Азии сложился новый стиль диктатуры. По определению перуанского исследователя Александро Толедо речь идет о “переодетой диктатуре”. Новым способом прихода к власти бывших советских партийных аппаратчиков стало создание видимости демократии. Под видимостью демократии авторитарные режимы ЦАР монополизировали власть, оккупировали гражданские институты, присвоили себе право создавать законы, закрывать независимые СМИ, использовать суды и полицию в качестве политических инструментов для подавления инакомыслия и оппозиции.
         Регион наэлектризован острейшими проблемами. Для авторитарных режимов внешняя политика уже не является средством успокоения от “неприятностей” внутри своих стран. Центральноазиатские республики оказались в ситуации, когда порочный национально-изоляционистский курс обнаруживает свое банкротство во внешней и внутренней политике.
         К числу наиболее значимых внешних вызовов, способных серьезным образом подорвать и без того нестабильную ситуацию в регионе (учитывая нарастающую скорость распространения деструктивных процессов), эксперты относят:
         - Геополитическое соперничество супердержав за сферы влияния
         - Наркотрафик и контрабанда оружия из Афганистана
         - Заинтересованность исламистских кругов в распространении своего влияния
         “Уйгурский экстремизм” оказался на периферии текущего внимания экспертов. В рейтинговом списке внешних угроз он занимает последнюю позицию. В связи с зафиксированным обстоятельством возникает вполне резонный вопрос: с чем мы имеем дело, когда говорим “уйгурский экстремизм”- с политической “баллистикой” реального явления или с мифологизацией угрозы и ее намеренным нагнетанием?
         Общеизвестно, что любая попытка намеренного нагнетания угрозы является политикой большого риска, непригодной ни как метод, ни как терапия. В свете сказанного весьма симптоматично, что эксперты в своем превалирующем большинстве не берут в расчет “уйгурский экстремизм” как фактор риска. В то же время среди экспертов широко распространено мнение о том, что основной риск и главные угрозы для региона исходят от авторитарных режимов и крупных геополитических игроков, в зоне интересов которых находится Центральная Азия. Может быть именно в такой комбинации причинно-следственных связей и кроется главная интрига “уйгурского вопроса”?
         “Уйгурский вопрос” имеет древнюю историю и не теряет своей актуальности вот уже более 240 лет. Период, начиная с середины XVIII в., ознаменовался для уйгурского народа и родственных ему тюркоязычных народов Центральной части Азии грандиозной катастрофой - падением Уйгурстана (Восточного Туркестана) и затем его насильственным присоединением к Китаю, с чем уйгуры до сих пор никак не могут смириться. С того времени и по сей день автохтоны СУАР не оставляют попыток вернуть себе утерянную государственную идентичность. На протяжении двух и более веков СУАР пережил около 400 больших и малых восстаний и выступлений уйгуров за свою политическую независимость (1). В пределах памяти одной человеческой жизни - создание Восточно-Туркестанской Исламской Республики (1933-1934 гг.), а потом Восточно-Туркестанской Республики (1944-1949 гг.) как особых “дериватов” прежнего государственного образования. Эти новообразования были милитарно разгромлены и политически обезоружены гоминдановским, а затем и коммунистическим Китаем. Национально-освободительная борьба уйгуров против китайской оккупации стала преобладающим содержанием политической жизни СУАР КНР. А раз так, значит историческая справедливость рано или поздно должна быть восстановлена. Но с этим никак не хочет считаться Китай, который с позиции силы пытается любой ценой удержать в своем составе бунтующую “провинцию”.
         “Уйгурский вопрос” аналогичен тем, которые сегодня беспокоят Россию. Поэтому союзником Китая в этом вопросе выступает Россия. Она рассматривает его “неприятности” с СУАР симметрично своим “неприятностям” с Чечней. В равной степени это относится к Центральноазиатским государствам, входящим в ШОС.
         В этих странах имеется многочисленная уйгурская диаспора, которая кровно заинтересована в беспрепятственных контактах с СУАР. Учитывая данный факт, представляется весьма проблематичным расчет на способности государствообразующих наций “оказахить”, “окыргызить”, “обузбечить” уйгуров, проживающих на их территориях.
         Между тем ситуация в СУАР - точное “знаковое зеркало” той геополитической направленности Китая на Центральную Азию, которая пока дипломатически дает о себе знать в претензиях на “спорные территории”. Китай уже выиграл в этом споре 500 тыс. га земли у Казахстана, 125 тыс. га у Кыргызстана и 40 тыс. га у Таджикистана (2).
         СУАР - это единственный островок в Центральной Азии, который пытается придать амбициям Китая определенную статику, сдерживая его экспансию вглубь Центральной Азии (особенно в Казахстан и Кыргызстан).
         Подавление или третирование целого народа - это политический феномен, который тесно сращен с природой и механизмами власти. В демократических странах вопрос о возможной сецессии* одной из провинций решается, как правило, мирным и конституционным путем. Один из примеров - Квебек в Канаде. В основе же политики китайских властей в СУАР лежит карательное размышление об уйгурском народе, синонимом которого в последнее время все чаще и чаще становится “экстремизм”. Безусловно, со стороны Китая это прямой вызов праву, толерантности и цивилизованности. Эти стержневые ценности мирового правопорядка пока не в состоянии “держать удар” со стороны Китая.
         Чтобы уйти из-под огня международной критики и оградить себя от иностранного вмешательства в “уйгурский вопрос”, Китай предпринимает активные попытки придать ему международное измерение в контексте борьбы с агрессивным исламом. Тем самым он стремится навязать миру великоханьский принцип “одного Китая” в качестве универсального господствующего видения. В этом кроется тонкий расчет и геополитическая прагматика. Назвать национально-освободительную борьбу уйгуров в СУАР “экстремизмом” - значит признать претензии Китая на часть территории Центральной Азии. Но это лишь часть интриги, связанной с “уйгурским вопросом”. Другая ее часть не менее закручена, но уже в повороте на Центральноазиатские республики. Последние испытывают комплекс слаборазвитости и деморализации перед своим “великим соседом”. Стоит ли удивляться тому, что выгоды от нормализации отношений с Китаем перевесили сделанные Казахстаном, Кыргызстаном и Таджикистаном уступки по вопросу о “спорных территориях”. Не исключено, что прокитайская позиция, занятая по “уйгурскому вопросу”, - это такой же удобный внешнеполитический ход, который используется странами ЦАР в их отношениях с Китаем.
         У этой части интриги есть свой внутриполитический подтекст. Нынешние кризисы в Центральноазиатских странах - это кризисы веры в ценность авторитарных режимов. Их лидеры, решив поменять строй, захотели сохраниться в качестве бессменных “рулевых”. Для того, чтобы оправдать свое затянувшееся пребывание у власти, они обещают экономический рост и социальные реформы. Невыполнение обещанного ведет к упадку легитимности всей системы власти. Издержки авторитарных режимов обессмысливают в глазах населения необходимость их поддержки. На потерю легитимности авторитарные режимы реагируют усилением силовых, репрессивных методов принуждения к послушанию. В ход пускаются пропахнувшие нафталином застойных времен идеологические “страшилки”: создание образов внешних и внутренних врагов. Роль одной из таких “страшилок” отведена “уйгурскому экстремизму”.
         Не потому ли авторитарные режимы ЦАР сегодня эксплуатируют темы политического экстремизма и международного терроризма, что это последняя попытка реставрировать собственную легитимность путем обращения к народной поддержке перед угрозой безопасности? Не является ли “уйгурская карта” в руках центральноазиатских спецслужб намеренным нагнетанием страстей в обществе для оправдания автократического отката, который переживают в настоящее время страны региона?
         «Само словосочетание “уйгурский экстремизм” вызывает настороженность. Ставить в один ряд слова “уйгурский” и “экстремизм” и тем более объединять их в одно понятие - значит изначально загонять себя в этический и правовой тупик.
         Экспертам было предложено охарактеризовать степень адекватности рассматриваемого понятия. Важно было установить с помощью экспертизы, какую нагрузку несет на себе понятие “уйгурский экстремизм”. Является ли оно объективным или искажает реальную суть явления.
         Две трети экспертных оценок распределились в пользу неадекватности рассматриваемого понятия вплоть до его семиотической мистификации. Согласно полученной экспертизе, данное понятие не столько отражает контуры явления, сколько извращает его. Это позволяет рассматривать понятие “уйгурский экстремизм” как “производную” от идеологии, которая мистифицирует явление с помощью мифотворчества.
         Мистификация кроется в самой природе этого понятия, не допускающего строго научного определения. Оно содержит в себе политические и геополитические аспекты, которые выходят за рамки научно-методических споров и должны рассматриваться на другом уровне.
         Мифологическая сердцевина “уйгурского экстремизма” - возрождение шариатского государства Восточный Туркестан на территории Центральной Азии. Уйгурская общественность в Казахстане одной из первых обратила критическое внимание на первоисточник указанного мифа - руководство Китая, подталкивающего государственно-политические круги стран “шанхайского форума” к мобилизации усилий на борьбу с “всемирным уйгурским экстремизмом”. И она не одинока в своем мнении. По крайней мере каждый 5-й опрошенный эксперт считает, что “уйгурский экстремизм” - это неологизм, утверждающийся в политическом дискурсе ШОС. Патрик Шампань отмечает: “В политике видимость признает правоту видимости, поскольку заставить поверить в существование чего-то означает, в сущности, заставить это что-то существовать”. Это утверждение полностью справедливо в отношении “уйгурского экстремизма”.
         В центральноазиатский лингвистический обиход указанное понятие вошло и относительно быстро закрепилось благодаря средствам массовой информации.
         Результаты экспертного опроса выявили одну любопытную закономерность. Эмпирически зафиксировано, что появление в центральноазиатских средствах массовой информации первого упоминания об “уйгурском экстремизме” совпадает по времени с созданием “шанхайской пятерки” (1996 г.), а наиболее частое употребление этого понятия - с проведением Бишкекского (1999 г.) и Душанбинского (2000 г.) саммитов глав “пятерки”. Что это - простое совпадение или продолжение политики медийными средствами ?
         Российские ученые С. В. Жуков и О. Б. Резникова отмечают крайнюю заинтересованность Китая в использовании “шанхайского форума” как инструмента своего влияния на Новые Независимые Государства Центральной Азии. Многостороннее сотрудничество в формате ШОС обеспечивает Китаю тройную выгоду: во-первых, это дает ему возможность максимально реализовать свою политику в регионе; во-вторых, внимательно отслеживать ситуацию и контролировать активность, в том числе военную, по всему периметру границы с бывшим СССР; в-третьих, подталкивать Центральноазиатские страны “к принятию мер против уйгурских организаций” [1].
         “Шанхайская пятерка” была основана в апреле 1996 г. в Шанхае (Китай). В нее вошли Россия, Китай, Казахстан, Кыргызстан и Таджикистан.
         Бишкекский и особенно Душанбинский саммиты открыли коридор для проникновения неологизма “уйгурский экстремизм” в СМИ ЦАР. Шестой пункт Душанбинской декларации с очевидностью показывает, что на самом деле скрывается под этим понятием: “Стороны заявляют о поддержке стремления и усилий Китайской Народной Республики по сохранению единства страны в соответствии с принципом “одного Китая”[2]. В этом же пункте декларации говорится, что стороны, подписавшие ее, выступают против вмешательства во внутренние дела других государств, в том числе под предлогом “гуманитарной интервенции” и “защиты прав человека”.
         Итак, Китай, используя такой рычаг влияния как “шанхайский форум”, заметно продвинулся в достижении намеченной цели по “уйгурскому вопросу”. Главы “пятерки” по существу вынесли “смертный приговор” уйгурам СУАР, подписав “охранную грамоту” Китаю, защищающую его от нападок и обвинений в массовом геноциде уйгурского народа, а заодно и себе - от неменьших обвинений в нарушениях прав человека.