Турфан
Турфан — главный город обширной впадины, скрытой в горах у подножия восточного Тянь-Шаня.
Бэйлу — северная трасса Великого Шелкового пути — раньше проходила прямо через город. Одна ее ветвь отсюда нацеливалась на Кашгарию, другая вела в Урумчи. Сейчас новое шоссе пролегло севернее, поближе к горам, и город остался как бы в стороне. Однако это нисколько не отразилось на его «придорожном» положении, и все идущие мимо машины обязательно заворачивают в Турфан. Когда-то Турфан делился на два самостоятельных города, стоявших на расстоянии в два километра друг от друга. Старый Турфан и новый. Старый город, выглядывающий длинной желтой полосой своих толстых глинобитных стен из-за пыльной зелени высоких пирамидальных тополей, был раньше резиденцией амбаня — губернатора, сидевшего за его надежными башнями со своим войском. Теперь башни цитадели пустуют. Крепостные ворота распахнуты настежь и даже на ночь не закрываются. Сложные защитные сооружения — лабиринты стен, глубокие рвы и высокие башни — постепенно приходят в упадок.
Сейчас старый и новый город сошлись вплотную, и ворота старой крепости выходят прямо на широкую площадь подступившего к ним разросшегося нового города — место, где собираются верблюжьи и автомобильные караваны, следующие через Турфан. Над площадью на высоких шестах болтаются на ветру торговые вывески — выкрашенная в ядовито-зеленый цвет сухая тыква, похожая на пузатую бутылку с длинным горлом и украшенная развевающейся красной лентой, широкая доска с изображением ярко расписанного чайника. Это место, где путник может отдохнуть, закусить, выпить чаю.
От площади далеко на запад тянется единственная улица нового города — главная торговая магистраль Турфана. Она пролегла на несколько пыльных километров и состоит сплошь из мастерских местных ремесленников и кустарей, складов и магазинов, лавок, харчевен, ларьков и чайных. В одном месте она расплывается базарной площадью, обозначенной затейливо изогнутыми кверху кровлями старенького буддийского храма, убежища многочисленных говорливых стай полудиких голубей. По соседству с храмом — уйгурская мечеть с четырьмя игрушечными башенками — минаретами, жестяными полумесяцами на острых шпилях и сводчатым входом, выдержанными в старом арабском стиле.
За старым городом на восток тянется такая же длинная улица. Она замыкается развалинами дворца последнего мусульманского властителя Турфана и его усыпальницей — прекрасно сохранившейся величественной мечетью с возносящимся к небу великолепным высоким минаретом — Башней Сулеймана, о которой здесь сложено множество легенд.
Дома местных жителей своими глухими стенами с обеих сторон сжимают улицу, кое-где расступаясь узкими кривыми переулками, в которых не то что на автомобилях, но даже на двух арбах разъехаться невозможно. Как две капли воды, они схожи со старыми домами Самарканда, Хивы или Бухары — те же слепые стены, выходящие на улицу, наглухо закрытые резные ворота, высокие глинобитные заборы-дувалы. Как и в старых городах Средней Азии, по обочинам дороги бегут арыки, и плоские крыши домов утопают в зелени примыкающих к ним тенистых садов и виноградников.
О том, что мы находимся все же в двадцатом веке, напоминают прикрепленный к стене ящичек репродуктора, громогласно передающий последние известия, и шествующие в школы ребятишки с красными пионерскими галстуками.
Базарная улица полна народу. Протяжными гудками пробивают себе дорогу автомобили, высоко груженные привезенными с востока товарами. Раздвигая толпу, мягко ступают важные, презрительно посматривающие на людей верблюды. На ишаках едут в мечеть старики в белых чалмах. За ними следуют величественные старухи в белоснежных, закрывающих всю голову и плечи матерчатых капюшонах. Из круглых вырезов выглядывают лица, окрашенные солнцем в цвет старой бронзы.
Горы спелых дынь, вспоротых широкими, похожими на секиры блестящими ножами, распространяют одуряющий аромат. Торговцы с лукавыми лицами, украшенными затейливо выбритыми бородами, громко расхваливают свои товары. Куда-то спешат вездесущие деловитые пионеры. Едет свадьба: невеста, юная крестьянка-ханька, разукрашена малиновым румянцем во всю щеку и заправленными в прическу цветами; жених — в новом пиджаке и желтых ботинках на толстой подошве; они окружены бесчисленными родственниками различных возрастов. Все едут в одной арбе, мягко погружающей свои огромные, обитые гвоздями колеса в пушистую лёссовую дорожную пыль.
Базар живет привычной тысячелетней жизнью. Из мечети вдруг доносится голос муэдзина, но он тут же тонет в звуках веселой уйгурской песни, передаваемой с пластинок местным радиоузлом.
Прилавки и широкие столы заставлены горами эмалированных ведер, чайников и тазов... Самопишущие ручки, пластмассовые куклы, пиджаки, национальные халаты, разных фасонов ботинки, войлочные валенки и матерчатые туфли — все развешано, выставлено, навалено... Соседние ряды торгуют овощами и фруктами, горячими белыми лепешками, липкими леденцами на палочках, дровами и соломой, мясом и писчебумажными принадлежностями.
Тут же примостился со своим походным мангалом шашлычник.
— Шашлык!.. Иах!.. Яхши шашлык!..
Шашлык действительно хорош. Нанизанные на металлические прутики куски свежей баранины истекают салом, шипящим на углях жестяной коробки — мангала. Размахивая веером и раздувая им жар, шашлычник истошно кричит:
— Шашлык! Яхши шашлык!..
Шашлык бойко раскупают, поедая тут же, присев на землю или на застланную ковром скамью.
В тени развешанных ковров, рядом с мангалом, стоит мотоцикл... шашлычника, поблескивая никелем пузатого бака.
Какое сочетание: современный мотоцикл в древнем Турфане!
— Моторизованный шашлычник, — говорит оператор, — давайте снимем его.
— Давайте!
Оператор достает камеру. Но шашлычник не ждет. Товар распродан, железные палочки собраны. Он закрывает свой мангал крышкой, надевает его на ремешке через плечо, садится на мотоцикл и с грохотом, совершенно неожиданным для такой маленькой спортивной машины, укатывает по пыльной улице.
Группа ребятишек, обступив человека с крючковатым носом, похожего на только что сошедшего с картины Верещагина бухарского разбойника, покупает у него книжки с картинками.
Стороной, что-то выкрикивая, пробирается странствующий мусульманский монах-дервиш в своем островерхом засаленном колпаке. По временам он внезапно останавливается, прыгает на месте и что-то выкрикивает. У него злые, колючие глаза, длинные, разбросанные по плечам сальные волосы. Но внимания к себе монах не привлекает и, поторчав недолго на площади, пускается куда-то дальше.
Зато мы в центре всеобщего внимания. Стоит только поставить камеру, как вокруг нее тесным кольцом смыкается огромная толпа, вполне к нам доброжелательная, но невозможно любопытная. И нет никаких сил уговорить ее дать нам возможность хоть немного поснимать.
Приходится пускаться на обычную кинематографическую хитрость. Рано утром на базарную площадь приходит наш грузовой «Як». Он останавливается в нужном месте, где-нибудь у глухой стены, и шофер, заперев кабину, куда-то удаляется. Поглазев некоторое время на оставленный им «пустой» автомобиль, базарные завсегдатаи теряют к нему интерес и разбредаются по своим делам. Приходят новые люди, продают, покупают, прицениваются и меряют, уходят, возвращаются вновь. Никто из них и не подозревает, что в темноте душной, закупоренной со всех сторон кабины под брезентом спрятана камера, нацеливающаяся своим объективом через небольшой вырез в полотне туда, куда смотрит обливающийся потом и задыхающийся оператор.
Часами он стоит у своей камеры, выхватывая живые «куски жизни», без искусственных инсценировок, без помех толпы базарных зевак.
Внимательный глаз телеобъектива, сильно приближающего изображение, следит за поведением ничего не подозревающих людей, за выражениями их лиц, за их поступками.
К полудню возвращается шофер. Он передвигает машину на новое место, и так далее...
В сценарии, по которому мы работаем, появляются все новые и новые пометки, обозначающие, что нужные для картины кадры базара засняты. В режиссерской тетради набирается все больше записей и зарисовок, заранее дающих представление о том, что зритель увидит на экране.
